Читаем без скачивания Мир, в котором меня ждут. Ингрид - Екатерина Каптен

Лицо Ингрид застыло от непонимания. Побледнев, она воскликнула:

– Что это?!

– Что? – Керуб подумал, что Ингрид увидела что-то за его спиной, поэтому начал озираться по сторонам, но она уточнила:

– Что такое интервал?

Керуб понял, что лучше перевести разговор на другую тему.

– Интервал – это расстояние от ноты до ноты по высоте. Но я не могу это объяснить без музыкального инструмента так, чтоб было ясно. Поэтому лучше вернуться к фамилиям.

– Да, значит, все из семьи Ураномонопатис – музыканты?

– Да, все многочисленные выходцы нашей семьи не остаются без хлеба, потому что музыку изучают везде, и учитель, нанятый из нашей фамилии…

– …это знак качества, верно?

– Да, так.

– А вы не первый сын в семье.

– Догадались по тому, что я философос?

– Да, я уже знаю, что первородный ребёнок должен пойти учиться на стратига.

На улице становилось всё холодней, Ингрид поёжилась. Они вместе пошли обратно в зал, где продолжалось веселье. Керуб снял капюшон. Ингрид рассмотрела юношу при свете. Он обладал прямо-таки эльфийской статью, был высоким и светловолосым, с яркими голубыми глазами и смуглым лицом. Его внешность выдавала свежую яркую помесь южанина и северянина.

– У вас папа с севера?

– Да, отец. Старшая дочь из предыдущего поколения Ураномонопатисов – моя мама. Отец с севера, из рода Манназов. А я их средний сын.

Хельга, Артемида и Никифорос, увидев Ингрид, подошли к ним:

– Ингрид, мы тебя потеряли, – сказала Хельга.

– Я просто вышла подышать свежим воздухом, – ответила она. Было неловко признавать, что она вновь почувствовала себя чужой на празднике.

Керуб Монотон поздоровался с девочками и Никифоросом: они видели друг друга впервые.

– Ингрид, тебя Георг Меркурий искал, – сказала Артемида.

В центре зала на подмостках сидели музыканты и весело играли на лютне, виолах, флейтах и боуране. Музыкальная тема сменилась, Хельга с первых нот распрямилась и воскликнула:

– Ой, приглашают к танцам! Прекрасно же! Вы танцуете? – Вопрос был обращён к Керубу, что застало его врасплох.

– Отчего ж нет, – ответил он и представился: – Меня зовут Керуб, я из рода Ураномонопатисов.

– Хельга из рода Лагуна, – отвесила изящный книксен Хельга.

– Никифорос и Артемида из рода Рододендронов, старший сын, – представил себя и сестру Никифорос.

Они красиво поклонились друг другу согласно церемониалу.

– Ах, пойдёмте же, – поманила рукой компанию Хельга.

На танцы все отправились с большой охотой. Играла весёлая музыка, музыканты сменяли друг друга, в круг подтянулись и ученики, и преподаватели. К счастью Ингрид, там не было Ураноса Пифагора: он отправился в свою опочивальню, сославшись на усталость (ведь он так долго был единственным дееспособным мужчиной во Дворце!). Танец не требовал сложных движений, было много повторений из простых элементов, надо было всего лишь расслабиться и довериться музыке и партнёрам. Расслабиться у Ингрид не получалось, но танцевать ей понравилось. Это было гораздо приятней, чем на уроках по хореографии.

Во время танца Ингрид встретила в круге Нафана, его сестру, Улава и Эдварда с его сестрой, Сагу, Эрин, Сольвей, Георга Меркурия, Харальда, Ханну Литеру, Софию Хилию и даже пара Диакирина. Она и не заметила, как Керуб исчез. О нём она вспомнила лишь в тот момент, когда раздался гулкий колокольный звон, извещавший о конце праздника. А ещё она вспомнила, что собачка Соня из детской книжки ела не хрен, а горчицу. Но горчица, как и хрен, редьки не слаще.

Стихли звуки музыки, танец закончил своё движение, пар Диакирин возгласил молитву в благодарность о возвращении воинов. Праздник завершился. На утро следующего дня пар Диакирин пригласил всех в Храм.

16. Новый год

После возвращения войска с границ жизнь вошла в привычный ритм. Наконец-то время текло с той скоростью, когда считаешь дни и недели, а не часы и минуты. Всё чаще сыпал снег, застилавший остывший сад белой пеленой, лишь Древо в центре Дворца, ободрившись возвращением воинов, оставалось золотисто-зелёным. Керуб Монотон уехал, оставив Ингридна прощание усиленное желание играть на флейте.

Уже близился конец декабря, Ингрид появлялась на земле всего два-четыре раза в неделю. Ради двух уроков химии с Антоном Павловичем и ради пары вечеров с мамой на кухне. К своей горечи, Ингрид понимала всё яснее, что рассказывать маме о Междумирье нельзя, иначе та лично отвезёт её в психиатрическую лечебницу. А больше говорить было не о чем. Воспоминания, которые Ингрид получала от копии, были скудны и терялись на фоне её реальной жизни. Да и вообще не хотелось тратить никаких сил, чтобы жить ими. Уроки химии запоминались лучше всего, но тоже вызывали противоречивые чувства. Антон Павлович превозносил будущее с высокими технологиями настолько, что с насмешкой высказывался о других науках, особенно гуманитарных. При этом сам он был весьма неопрятен, волосы лоснились сальными прядями, элементы одежды почти не сочетались между собой: джинсы в стиле «и в пир, и мир, и в добры люди» с твидовым пиджачком, жилет в полоску на фланелевой клетчатой рубашке. Ингрид страдала как художник, глядя на него. Хотя она была уверена, что именно за такой неказистой внешностью и должны прятаться сердечное благородство, мудрость и простота ума, какие были у Николаса Трисмегиста.

Один раз Ингрид сцепилась с Антоном Павловичем в споре на тему серы и ртути, но тут же пожалела. Его высшее образование стало его же собственными шорами. Учитель упрямо не выходил за рамки того, что знал сам, возводя своё знание в абсолют, не допуская и мысли, что можно на вещи смотреть иначе. Ингрид уже несколько раз пыталась немного расширить его представления о химических элементах, подобно Николасу Трисмегисту на уроках алхимии, однако ей не хватило ни опыта спора, ни настойчивости, ни уверенности, ни авторитета. В конце концов она поймала Антона Павловича на логической ошибке, как учил ликеистов Севастиан Эйлер на своих уроках. Учитель химии даже позволил Ингрид нарисовать на доске логическое доказательство, но над ней уже смеялся весь класс, а Тортов так и вовсе съязвил, глядя на испещрённую мелом доску:

– Женская логика. – И класс торжествующе загоготал.

Ингрид с досадой протянула руку, чтоб положить мелок в жёлоб доски, но от волнения промахнулась, мел полетел вниз и разбился. Класс просто рыдал от смеха. Химик выразил снисхождение к ней «с высоты своих лет» и отправил на место.

– Ладно, не буду я тебе ставить за это оценку, – пытаясь отдышаться после смеха, сказал он. – А за хорошее настроение так и вовсе спасибо.

Сначала Ингрид закипела от возмущения: её унижали как ученицу, как девочку, задевали самые нежные чувства. Однако от нахлынувшего на сердце чувства первой любви стояла совершенно безоружная и просто позволяла ему издеваться над собой.

– Не, ну ты натурально ведьма, Гирьк, – сказала красная от хохота Ленка на перемене.

Веселое вздёрнутое лицо Ленки вообще выводило Ингрид из себя, но она не подавала виду. Ингрид считала, что такое легкомыслие и отсутствие думалки в голове не приведут её ни к чему хорошему. Но говорить это Ленке было нельзя. Один раз, ещё в прошлом учебном году, Ингрид очень аккуратно сказала, что чёрная подводка не очень хорошо подходит её глазам (и, по правде говоря, их размер на круглом лице становился совсем уж поросячьим), так Ленка в ярости оттаскала её за волосы. Потом припоминала ещё недели две каждый день, при каждом удобном случае отыскивая недостатки в самой Ингрид, чтобы высмеять их. Девочка давно привыкла к Ленке, деваться от неё было некуда. Карина же общалась с Ингрид только по случаю болезни Ленки, а когда все были живы и здоровы, делала вид, что не замечает её.

Поэтому Ингрид старалась не появляться на земле без лишней надобности, но и за это приходилось платить: все неприятности, которые не случались с копией за неделю, происходили с самой Ингрид, когда она возвращалась на землю. Но ради встреч с Антоном Павловичем она терпела. В Междумирье Ингрид обратилась к Георгу Меркурию, попросив его выделить пару часов в неделю в середине учебного дня, чтобы перемещаться на землю под прикрытием. В итоге по субботам она не ходила на плавание из-за частых простуд, а в четверг